«Большой демарш Александра Филиппенко»
В нашем дизайнерском офисе табуретка выглядела как привет из прошлого, из советской коммуналки. Мужчины в форменных галифе на такой табуретке сидели и матерились, рассказывали байки или стелили на нее газетку, ставили бутылку и банку с килькой, выпивали, закусывали и вытирали пальцы прямо об майку. А теперь…
Филиппенко табуретка нужна, чтобы прочесть отрывок из «Зоны» Довлатова.
Александр Филиппенко выходит на сцену, а его дочка Саша идет в звукорежиссерскую. Он разговаривает с ней нежно, но настойчиво. Каждый звуковой нюанс доводится до предельного посекундного совершенства. «Чуть тише», «на секунду позже», «здесь усилить», «вот с этого момента, пожалуйста», «тут уже медь пошла», «отмотай назад» … И прибавляет к каждой просьбе ласковые слова.
А потом произносит «в каком-нибудь кооперативе» сотней разных способов. Слушает, как звучит. Так и эдак. И это тоже музыка! «В каком-нибудь кООперативе»… Раскаты и вибрации.
Таня приносит корзину с цветами, решительно отрывает от нее ручку, сразу получается ваза, ставит на столик. Филиппенко беспокоится, чтоб были видны цветы, а не корзина, и чтоб цветы были видны и с задних рядов. «Надо приподнять». Мелочей не бывает.
Осветители залезли на стремянки, включили софиты. Артист то садится, то встает, «а в этом углу?», «а если сюда?», «нет, так не надо, а то я буду как Кощей». Все предельно вежливо.
Я хожу по рядам, раскладываю афишки, думаю, что за роскошная у меня работа и не могу придумать повод, чтобы не уходить из зала. Это время хочется растянуть, в этом моменте хочется остаться, раскусывать каждую секунду, как клюкву в сахаре. Но гул в фойе нарастает. А Филиппенко декламирует кусочек из Михаила Кольцова:
- «Железный поток»? Конечно. Я его еще до революции, в гимназии, читал. Одна из вещей, на которых я политически воспитывался».
И спрашивает в зал: кто знает автора «Железного потока»?
Я говорю: Серафимович. - О! у вас тут приличная публика! - восклицает Филиппенко театрально и внезапно. - А о чем книга?
Тут мой т.н. интеллект буксует, книгу я не читала, помню только зелёненький корешок с серебристыми буквами.
- О гражданской войне! Но вы хоть автора знаете, а я езжу по стране – не знают почти нигде. А герой говорит, что он ее до революции читал. Теперь эта реприза уже не работает…
Мне показалось, что артист расстроен этим обстоятельством, но не по-старушечьи, типа, «эх, молодежь! Стыдно Серафимовича не знать», а профессионально. Может, думает, что поменять в программе, чтобы снова заработало.
- Как это называется, когда реалии исчезают из жизни? – спрашивает он пустой зал.
Ему с любым залом легко и привычно общаться.
- Уходящая натура…
- Да, уходящая натура.
Дальше случается чудо. Все осветители и вообще ВСЕ куда-то уходят, в зале остаюсь только я. А на сцене только Александр Филиппенко. Ему еще надо было что-то проверить, порепетировать, проговорить. И поэтому он стал читать программу лично мне.
Я понимаю: ему так легче. Я знаю: если бы на сцене сидела кошка, он прочел бы все это ей. Но ощущеееееееения…
Представляете себе это?! Пустой зал, красные кресла ритмичными рядами, на сцене Филиппенко, в зале я – застывшая и кажется на цыпочках, и с нами еще Зощенко, Платонов и Довлатов. И он читает, улыбаясь, глядя мне в глаза. За дверями зрители бурлят, что-то чуют и ждут. А в зале все еще тишина.
Не считая двух-трех, ладно четырех, моментов в личной жизни – этот самый острый!
Последняя клюквинка, и Александр Филиппенко уходит переодеваться, двери зала открывают.
Когда началась программа, я сидела и переживала – выключат ли вовремя свет? Я же знала кодовое слово, после которого… Выключили. И началось. И это было совсем другое, где он в безупречном костюме, шикарных шкерах читает набело, начисто, без остановок, но с паузами. Классическими паузами, про которые все знают, что кто умеет их держать, тот и король. А король обычно один.
Ни от кого я не слышала таких мощных пауз. Пауз старой закалки. Во время которых тишина, напряжение, предвкушение и удовольствие от предвкушения – все общее у артиста и зала. И потом реплика, конечно врезающаяся – и разрядка, и счастье, и аплодисменты. И музыка.
Например, Зощенко, рассказ «Утонувший домик».
«—. В нашем районе, говорит, хулиганы сильно балуют. Завсегда срывали фактический уровень. Вот мы его повыше и присобачили. Ничего, благодаря бога, теперь не трогают. И лампочку не трогают. Высоко потому... А касаемо воды — тут мельче колена было. Кура могла вброд пройти.
А мне как-то обидно вдруг стало (пауза-пауза-пауза, Филиппенко поднимает палец вверх)…
ВООБЩЕ (пауза) ЗА УРОВНИ».
Это смешно и тонко. От таких обычных слов – столько эмоций! Как будто снова знакомишься с русским языком и средой его обитания. У этого языка все меньше носителей, перед нами один из них. Не зря Быков сказал: «То, что я слышу у Зощенко, когда вы его читаете, я не видел, когда читал сам…» В том- то и фокус!
А ведь у Филиппенко есть еще язык тела, и какой же он точный! Перевоплощаясь за два часа несколько десятков раз – в авторов, героев, главных и второстепенных, во все вспомогательные предметы и пейзажи, артист делает это так, что просто забываешь, что он на сцене один. Один моноспектакль называется «Смех отцов», другой «Демарш энтузиастов». Уходящая натура – Аверченко, Кольцов, Зощенко, Платонов – перестают уходить. Александр Филиппенко держит их ближе к людям и, может, совсем не даст им уйти. Он фиксирует их в новом времени. Когда-то гениально найденные слова снова обретают осязаемую выпуклость, вес, вкус, оттенки, пучки смыслов! Слова наливаются силой, обрастают мышцами, играют мускулами! А у зрителя все рецепторы вдруг просыпаются и горят.
А как Филиппенко дирижирует звукорежиссером, воображаемыми инструментами, как управляет залом – точно, как собственным дыханием и голосом. Он смакует каждое слово, перекатывает, наслаждается его соками, несет его в зал – на блюдечке! И кто-то вдруг понимает, что раньше не умел читать. А кто-то читал именно так, но только молча, внутри себя. И вот – оказывается, те же интимные ощущения от текста можно услышать со стороны, они озвучены, воплощены…
Это не только высокое искусство. Это дыхание другой эпохи, от которой в нашей жизни не так много следов. Мы уже не то что слова - квадратную табуретку с перекладинками не можем найти... А тут шестидесятник читает классику про 20-е, 30-е годы, 80-е годы. Он и сам оттуда: идеальные костюмы, облик и такое трепетное отношение к литературе, такое честное к профессии, к работе, зрителю - которых больше не делают. Сработано на совесть. Уходящая натура пока не уйдет. У уходящей натуры второе дыхание.
Полина Санаева
